Нюрнберг остается в культурной памяти как момент абсолютного торжества добра
над злом — но этот момент оказался единственным в своем роде, он создал
принципы международного права, но не прецедент. Юрий Сапрыкин разбирает этапы процесса и его последствия для современного мира.
Как организовать
процесс
Спустя почти 80 лет очевидно: разгром нацистского
режима в финале Второй мировой требовал символического акта возмездия,
восстановления справедливости. Без этого война осталась бы незаконченной:
никакое новое мироустройство было невозможно без наказания беспримерного зла,
что явилось в мир,— и гарантий того, что эта манифестация зла не повторится.
Кажется, вся история Второй мировой вела к Нюрнбергскому процессу. Но, отмотав
историческую пленку на 80 лет назад, мы увидим: путь к Нюрнбергу не был
проложен безусловной исторической необходимостью, это было движение на ощупь.
Не имеющая аналогов ситуация требовала беспрецедентного решения, о котором еще
надо было договориться,— притом что у договаривающихся были разные ценности,
цели и представления о справедливости.
Даже когда
прецедентов нет, человек пытается опереться на исторические аналогии, и в этом
случае образец лежал на поверхности.
«Тотальная война», подчиняющая себе экономику и сознание
масс, требующая мобилизации всех общественных сил, понимаемая как решающее
столкновение добра со злом, где на кону существование нации (если не
цивилизации или человечества),— все это было уже в Первой мировой. Понятие
«преступления против человечности» и представление о том, что военачальники и
государственные деятели, виновные в таких преступлениях, должны быть преданы
суду,— тоже оттуда. Но эти понятия и представления так и остались теорией:
страны Антанты, вписав в Версальский договор пункт о вине Германии и лично кайзера
Вильгельма II в развязывании войны, не смогли организовать международный
трибунал — Нидерланды, где скрылся Вильгельм, отказались его выдавать, в ходе
Лейпцигских процессов, где Имперский суд Германии рассматривал дела германских
же военачальников, из 900 обвиняемых 888 были оправданы.
Так или иначе,
опереться в финале Второй мировой было не на что, и потом — масштаб военных
преступлений был таков, что решать вопрос о правосудии в любом случае
приходилось бы заново. Здесь и начинаются развилки: судить нацистских
преступников в юрисдикции тех стран, где совершены преступления,— или необходим
международный процесс? привлекать к ответственности только исполнителей, или
организаторов, или всех участников преступных организаций? должен ли быть
предметом разбирательства сам факт развязывания войны, или преступления,
выходящие за рамки ее «законов и обычаев», или идеи, на которых эти
преступления основаны? нужен ли вообще такой суд — если совершенные злодеяния
дают победителям моральное право просто уничтожить всю нацистскую верхушку, как
убили американские солдаты сдавшихся в плен охранников Дахау? или достаточно
будет короткого, сугубо формального разбирательства — кажется, что чудовищные
преступления очевидны и не требуют особо сложной процедуры?
Какими ни
оказались бы ответы, от них зависело многое. То, как разрешится вопрос о
вине и возмездии, накладывает отпечаток на будущую историю войны: это точка, в
которой определяются ее интерпретации, понимание ее итогов. Всех расстрелять —
и дело с концом, спустить дело на тормозах, как в финале Первой мировой,
объявить виновной без разбора целую нацию — любое из этих решений открывает
путь к будущему переигрыванию итогов: жажде реванша, ощущению глобальной
несправедливости, версиям, что победители действовали «по праву сильного» —
или, напротив, оказались чересчур слабы.
Финальная конструкция Нюрнбергского процесса — не просто
результат компромисса между державами-победительницами, это символический акт,
в котором цивилизация вершит суд над варварством. Торжество мантии, формы,
процедуры — над произволом, жестокостью и маниакальными идеями. Победитель,
хотя бы на символическом уровне, судит не только по праву сильного, но именем
ценностей, создавших европейскую цивилизацию. И вершится суд не только над
конкретными преступлениями — но над их общим знаменателем, бесчеловечностью как
таковой.
Что важно (в том
числе относительно этих цивилизационных ценностей) — обвиняемыми здесь
оказываются не нация, не культура, не язык: на скамье подсудимых конкретные
люди, институции, политические практики. Их список заведомо неполон, но,
так или иначе, вина не размазана по пространству, времени и безразмерным
человеческим общностям, ее носители названы поименно и собраны в зале
нюрнбергского Дворца правосудия.
Как доказать вину и наказать виновных
В Нюрнберге многое происходит впервые. Сам формат
международного трибунала — двое судей плюс прокурорская группа от каждой
страны-победительницы. Лидеры государства на скамье подсудимых. Практика
синхронного перевода. Термин «геноцид», предложенный в 1944-м польским
профессором Рафаэлем Лемкиным. Термин «преступления против мира», введенный
советским правоведом Ароном Трайниным,— имеющий в виду заранее спланированную
захватническую войну. Наконец, это первый в истории судебный процесс, где
главным свидетелем обвинения — во многом переломившим ход самого
разбирательства — оказалось кино.
У каждой из
прокурорских групп свой подход и своя зона ответственности. Для
обвинителей от США ключевой пункт — доказательство предварительного сговора:
обвиняемые — не просто государственные и армейские функционеры, это
организованная преступная группа, следовавшая заранее подготовленному плану.
Британцы делают акцент на нарушении Германией международных договоров и норм
международного права. Французские прокуроры исходят из того, что Германия попрала
основные принципы цивилизации, общечеловеческие понятия о морали и
справедливости — и возлагают коллективную ответственность за это на весь
немецкий народ. В речи советского прокурора Романа Руденко содержится длинный
перечень разрушений и зверств, совершенных нацистами на советской территории,—
в логике обвинения это прямое следствие планов по порабощению низших рас и
захвату «жизненного пространства», а планы напрямую вытекают из бесчеловечных
идей, которые исповедовала нацистская верхушка.
Прокурорам приходится
обходить болезненные для союзников темы — от французского коллаборационизма до
советско-германского пакта о ненападении, общая рамка обвинения не всегда
идеально подтверждается документами, документы не всегда удается стопроцентно
привязать к деятельности подсудимых — но демонстрация документальных фильмов о
концлагерях и военных преступлениях в СССР радикально меняет дело. Спрямляет
всю юридическую сложность, предъявляя суду страшные неотменяемые факты. Горы
трупов. Газовые камеры. Печи крематориев. Массовые расстрелы и казни.
Большинство обвиняемых, обвинителей, защитников и свидетелей — да что там, весь
мир — видят это впервые.
Один из
американских судей после показа хроники из концлагерей три дня не выходит из
комнаты; что удивительно, похожим реагирует не только сторона обвинения. Американский
психолог Густав Гилберт, работавший на процессе с обвиняемыми, рассказывает в
книге «The Nuremberg Diary» (по-русски — «Нюрнберг глазами психолога»), как
увиденное повергло в шок и самих подсудимых. Бывшие нацистские министры и
генерал-губернаторы плачут, сжимают кулаки, сидят, уставившись в пол. «Никакая
сила земная или небесная не в силах смыть этот позор с моей страны!» — говорит
ему вечером, уже по окончании заседания, Ганс Фриче, руководитель геббельсовского
радиовещания. «Я не понимаю, как немцы оказались способны на такое!» — вторит
ему главарь гитлерюгенда Бальдур фон Ширах. «Да я бы задушил себя вот этими
руками, если бы хоть в малейшей степени был причастен даже к одной из таких
смертей!» — резюмирует Фриц Заукель, ответственный за использование в Германии
принудительного труда. Люди, в чьи должностные обязанности входили организация,
сопровождение, пропагандистская поддержка конвейера массовых истязаний убийств,
столкнувшись с ним лицом к лицу, переживают искреннее удивление, даже шок: «Как
это было возможно?»
Это не лукавство
— ну или, по крайней мере, не большее лукавство, чем остальные аргументы,
приведенные ими в свою защиту. Книга Гилберта, где дотошно зафиксированы
его приватные, за пределами зала суда, разговоры с подсудимыми,— бесценное
свидетельство. Упертых оказалось немного — на общем фоне выделяется Штрайхер,
издатель газеты «Штурмовик», который и на пороге смерти продолжает рассуждать о
грязной еврейской крови, и самодовольный Геринг, для которого процесс — это
временный триумф победителей, но история все еще переоценит и расставит по
своим местам. Остальные говорят в один голос и более-менее одно и то же. Об
этом знали только Гитлер и Гиммлер. Фюрер нас заворожил, обманул, предал. Мы просто
исполняли приказы. Но было же и много хорошего. Это на нас собирались напасть,
пришлось ударить первыми. Никто не хотел уничтожать евреев, но надо же было
ввести их в какие-то рамки. А кто бомбил Хиросиму и Дрезден? А в Америке негров
линчуют, а расовую теорию и вовсе придумал француз Гобино, а вся эта тема про
концлагеря сильно преувеличена вражеской пропагандой. И потом, мы не знали, а
даже если бы знали — что мы могли сделать?
Человек —
грандиозная машина самооправдания: даже если тебе показывают трупы сотен людей,
убитых при твоем участии или попустительстве, у тебя всегда найдется уловка,
позволяющая чувствовать себя правым. В Нюрнбергском процессе к этим
психологическим моментам самозащиты добавились юридические: заключительные речи
адвокатов ставили под сомнение саму легитимность трибунала. В нем не участвуют
нейтральные государства — а только страны-победительницы, его устав придуман
для одного частного случая и вряд ли может быть масштабирован, и потом, можно
ли судить одного человека за то, что делало государство? Особенно если оно
строится на всепроникающей власти фюрера — который и несет ответственность за
все?
Нюрнберг не дал
окончательных ответов на все вопросы; вообще, в финале процесса ничто в нем не
выглядело окончательным. Впереди еще «малые Нюрнбергские процессы» — над
врачами, судьями и промышленниками; преследование нацистских преступников,
скрывшихся от правосудия; долгое выяснение вопросов о личной ответственности и
коллективной вине. Сами итоги процесса устраивают не всех: главные виновные
избежали суда — Гитлер, Гиммлер и Геббельс покончили жизнь самоубийством,
Борман исчез (его останки будут найдены лишь в 1972 году). Кабинет
министров Германии, Генштаб и командование вермахта не были признаны
преступными организациями — что впоследствии привело к появлению «мифа о чистом
вермахте», представления, что немецкая армия неповинна в военных преступлениях.
Советская делегация протестует против оправдания фон Папена, Шахта и Фриче, а
также против того, что Гесс избежал смертной казни.
Нюрнберг действительно не расставил все точки и не покарал
всех виновных. Массив документов, который был представлен трибуналу, огромен,
но явно недостаточен, чтобы протянуть нити к виновникам всех злодеяний. Да и
может ли вообще возмездие быть абсолютным и окончательным?
Нюрнберг не дает
исчерпывающих ответов — но делает нечто не менее важное. Из показаний
свидетелей — от фельдмаршала Паулюса, командовавшего немецкими войсками под
Сталинградом, до поэта Аврома Суцкевера, оказавшегося в 1941-м в вильнюсском гетто,—
из кинохроники, из вещественных доказательств (советские обвинители приносят на
процесс мыло, сваренное в концлагере из человеческого жира) становится понятна
общая картина. Преступления названы, их места определены, их жертвам — хотя бы
в малой части — даны имена. Видны масштаб, цель, и смысл. Сложность той
организации, которая для этого потребовалась, количество людей, которые в это
были вовлечены. Даже если трибунал не нашел конкретного документа с конкретной
подписью — люди, занимающие высокие посты в этой системе, не могли не быть
частью этой организации. Если они искренне предпочитали «ничего не знать» — это
был их выбор, и он тоже влечет ответственность — если не юридическую, то
моральную. Нюрнберг создает нарратив, историю об этой войне — и вписывает ее в
историю общемировую.
Как превратить
отдельный процесс в общезначимый принцип
Американский историк Франсин Хирш в своей новой книге
«Советский суд в Нюрнберге» говорит о двух принципиально разных подходах к
процессу, которые исповедовали будущие сверхдержавы. Для Сталина, который
управлял советской делегацией более-менее в ручном режиме, Нюрнберг — самый
грандиозный «показательный процесс», демонстрация перед всем миром злодеяний
обвиняемых и правоты обвинителей. Для прокурора Роберта Джексона, представлявшего
обвинение с американской стороны, Нюрнберг — это место, где создаются принципы
послевоенного мира и международного права, правила, по которым будет жить
мировое сообщество, причем писать их должна Америка — как государство с самой
совершенной демократией и юридической системой. В каком-то смысле оба этих
подхода сработали.
Нюрнберг
действительно дает начало многим основополагающим установлениям послевоенного
мира. Международное уголовное право, концепция прав человека,
деятельность ООН вообще — во многом следствия того консенсуса, который был
достигнут при создании Международного военного трибунала. Этот консенсус будет
недолговечен: «права человека» в Советском Союзе будут рассматриваться как
дубинка в руках «коллективного Запада», Холодная война заморозит вопрос о
международных судебных институциях вплоть до середины 1990-х. Сам Нюрнберг
станет предметом исторических разногласий: для многих в США сам факт
совместного участия в процессе с Советским Союзом (в активе которого
собственные репрессии и машина ГУЛАГа) станет болезненным моментом, о котором
не хочется вспоминать. В свою очередь СССР и постсоветская Россия к таким
попыткам принижения своей роли будут относиться крайне болезненно.
Но как бы то ни было, Нюрнберг стал историческим фактом, во
многом сформировавшим мир, где мы живем. Как пишет Франсин Хирш в предисловии к
своей книге, «Полная история Нюрнберга сталкивает нас с двумя неудобными
истинами: нелиберальные авторитарные государства иногда позитивно влияли на
международное право, а международное правосудие есть процесс по своей сути
политический».
Наверное,
Нюрнбергский процесс — самое близкое к Божьему суду, что придумало
человечество, «суд самой высшей инстанции». Каждый из несправедливо
брошенных в тюрьму или оказавшихся под обстрелом — в какой бы точке мира это ни
происходило — ждет с тех пор, что мучителей ждет некий новый Нюрнберг. Не имеет
значения даже, как прочерчены в этих ожиданиях линии добра и зла:
противоборствующие стороны под Нюрнбергом имеют в виду совсем разное, но для
каждого это высший и окончательный суд, который должен покарать врага.
Нюрнберг
превратился в идеальный образ, но не стал прецедентом. Своего трибунала
не дождались Пол Пот, Иди Амин и генерал Сухарто. Суд над КПСС, который казался
таким необходимым после августовского путча 1991 года, формально
состоялся, но закончился ничем. Самые кровавые послевоенные конфликты — вроде
корейской войны, где погибло три миллиона человек,— не завершились никаким
юридическим разбирательством. Два международных трибунала — по событиям в
Югославии и геноциду в Руанде — удалось собрать лишь в 1990-е (когда
двухполярный мир сменился кажущейся однополярностью); как минимум в последнем
случае это выглядело запоздалой реакцией на беспрецедентную резню, которую
международное сообщество наблюдало в прямом эфире — и не могло никак ей
помешать. Слово «Гаага» стало дежурной угрозой для каждого нового диктатора, но
по факту Международный уголовный суд в Гааге специализируется исключительно на
африканских делах, в его почти 20-летней практике не было пока случаев,
касающихся других стран и континентов. Опыт, который должен был создать
прецедент для всего человечества, опять же оказался отнюдь не универсальным.
Абсолютное
правосудие едва ли достижимо человеческими средствами: на каждый справедливый
приговор в Нюрнберге всегда находятся тысячи неотмщенных жертв. Иные из
них могут оказаться на «неправильной стороне истории» — как, например, мирные
жители, погибшие во время бомбардировок немецких городов, а дальше оказывается,
что эту трагедию невозможно вписать ни в один из послевоенных нарративов — и
даже выжившим свидетелям, собственно, нечего об этом сказать (см. «Естественную
историю разрушений» В. Г. Зебальда). Наверное, ожидать неизбежного и
всеобъемлющего торжества добра над злом, как бы ни прочерчивались их границы,—
не самая реалистичная стратегия.
И тем не менее:
если рассматривать Нюрнберг не как итог, а как начало процесса, все было не
зря. Именно здесь для Германии начинается та многолетняя работа с
исторической травмой, о которой мы знаем сегодня из множества книг. Именно на
примере этого процесса мы видим, что публичное свидетельство, названные вслух
имена палачей и жертв — не менее важный факт истории, чем подписанный судьями
приговор. Кровавый индонезийский диктатор Сухарто никогда не был привлечен к
международному суду, а уголовные дела, заведенные в последние годы его жизни в
Индонезии, были прекращены по состоянию здоровья обвиняемого — но фильм Джерри
Оппенгеймера «Акт убийства», где организаторы массовых убийств в Индонезии
середины 1960-х воспроизводят свои преступления перед камерой, стал для его
режима и обвинительным приговором, прозвучавшим на весь мир, и запоздалым, но
все же отмщением.
Именно Нюрнберг —
пример того, как несхожие во всем остальном государства с разным историческим
опытом и своими скелетами в шкафу могут прийти к компромиссу и добиться
консенсуса перед лицом общей угрозы. Возможно, этот опыт когда-то еще
понадобится.
Нюрнбергский процесс, как и вообще всё, что делают люди, был
не окончателен, несовершенен и во многом неповторим: но те, кто объединился
ради его проведения, хотя бы пытались.
