20 ноября 2018 года умер великий литовский театральный режиссер Эймунтас Някрошюс. Алексей Киселев пытается понять, что для театрального мира значит еще одна, совсем уже сокрушительная потеря.
Один спектакль за всю его прокатную жизнь могут посмотреть от силы сто тысяч человек. Даже если этот спектакль гениальный, его не увидят миллионы. А спектакли Эймунтаса Някрошюса были гениальны. Если бы он был рок-музыкантом, политиком или, скажем, кинорежиссером — траур по нему накрыл бы всю планету.
Но он вполне осознанно был театральным режиссером. То, что он создавал внутри сценических коробок, воздействовало на свидетелей одновременно как Саграда-Фамилия, монумент жертвам холокоста в Берлине и Ниагарский водопад. С той только разницей, что временность сооружений, монументов и ландшафтов не так уж ощутима: можно съездить, взглянуть. Фильм можно перемотать, пересмотреть. Книгу — перечитать и положить на полку.
И фильм, и книжка, и облачные хранилища, и устройство, с которого вы читаете этот текст, и сам этот текст, и вы, и мы — все это тоже, конечно, времени жерлом пожрется и общей не уйдет судьбы. Но в театре это не абстракция и не фигура речи. Спектакль невозможно повторить, он исчезает на ваших глазах, он состоит из неповторимых состояний живых людей в сию секунду на сцене, простите за банальность. В эту основную — и так сложно достигаемую — мощность театрального искусства вцеплялся обеими руками литовский мастер. Что-то такое он бурчал на репетициях своим актерам, что они играли каждый раз как последний. Каждую минуту как последнюю.
В каждом спектакле он предъявлял эту сокрушающую хрупкость мироздания. Место действия — везде. Время действия — всегда. Тексты — то библейские, то Гете, то Шекспир; проверенные и перепроверенные временем. На сцене — валуны, песок, лед, грубая древесина, звериный мех, ржавое железо, вода. Вода капает, струится, превращается в пар.
Известный трюк среди российских фанатов Някрошюса: смотреть его спектакли без перевода. Кажется, что со сцены звучит древний язык. Впрочем, так и есть.
Эти спектакли, настоящие шедевры — «Гамлет», «Отелло», «Вишневый сад», — их больше никогда не будет. Видеозаписи катастрофически беспомощны, они не способны передать даже приблизительно те состояния, которые конденсировались в режиме реального времени перед зрительным залом; а суть именно в них.
Через тридцать лет после того, как Эймунтас Някрошюс закончил ГИТИС, на театроведческом факультете произошла попытка инициации (видимо, ежегодно-традиционной). Первокурсникам, среди которых был я, преподнесли драгоценность: видеокассету с записью «Гамлета» Някрошюса. На пятой минуте просмотра все уже спали. Конечно, я тогда решил, что весь этот пафосный метафорический театр сегодня уже просто не работает. А через год я сидел на этом же спектакле, приехавшем на фестиваль в петербургском театре «Балтийский дом», — и обливался слезами. Внутри меня все сжималось. Я не мог пошевелиться. По неизвестным науке причинам. Прежде со мной такого никогда не происходило. Инициация состоялась.
Биография Някрошюса на «Википедии» занимает пять предложений — что на литовском, что на русском. Родился в крестьянской семье, учился в ГИТИСе у Андрея Гончарова, работал в Каунасе, создал свой театр в Вильнюсе, жена и сын стали художниками в этом театре. Шестое прибавилось вчера: умер.
Ничего лишнего. Как в театре Meno Fortas в Вильнюсе. Крошечный зал с несколькими рядами стульев. Пианино, дверь на кухню. Здесь мастер репетировал все свои эпохальные громоподобные трагедии. Каким-то образом актерам удавалось за пару дней перенести спектакль на большущую и хорошо оснащенную сцену Национального театра. В интервью пытаюсь выведать механизм. «Нужно точно все сделать в масштабе и потом просто увеличить», — отвечает Някрошюс, подтверждая неслучайность сравнения его аскетичных спектаклей с архитектурными шедеврами. Он всегда говорил очень мало и отвечал очень просто.
Умер гений. Следует приостановить мир.
Приостановить хотя бы театральное производство. Устроить один день тишины во всех театрах мира. «Умер гений», — это словосочетание опубликовали за последние пару дней два или три десятка изданий на пяти или шести языках. Немногочисленные свидетели будут видеть, как театр Някрошюса растворяется в спектаклях Томаса Остермайера, Михаэля Тальхаймера, Андрея Могучего, Юрия Бутусова и дюжины режиссеров следующего поколения. И вспоминать Гамлета под люстрой изо льда, свихнувшийся вальс Отелло и Дездемоны, поцелуй с разбега в «Песне песней». Как пустые ящики письменного стола в финале «Иова» оказываются пустыми окладами от икон. Как сходит с ума Гретхен в «Фаусте» среди хлопающих, как в жмурках, ладош, высовывающихся из-за кулис. Как Офелия вытирает пол, кладет тряпку на голову и превращается в Мадонну. Как плачут двери в «Отелло». И как от этого плачут все собравшиеся.
Если бы человечество было каким-нибудь древним моллюском, то только что у этого моллюска сломался очень важный чувствительный хоботок или усик. В практическом смысле — никаких проблем, питанию и размножению травма не повредит. Этот усик отвечал всего лишь за коммуникацию со вселенной. В конце концов, отрастет новый! Но, черт побери, моллюск, ты в этом году почти совсем полысел. И, кажется, не очень по этому поводу беспокоишься. Да ты и не знал, что у тебя что-то там сломалось. Не знал ведь? Моллюск?
